Когда я первый раз прочитал "Сказки Севки Глущенко" – случилось это, примерно, году в 1991-ом – я слишком мало знал о Крапивине, чтобы судить, насколько эта повесть является автобиографической. Крапивина я читал уже давно – года с 1981-го, но всё, что мне было известно об авторе, я на тот момент прочитал в одной-единственной статье на одну страничку в журнале "Пионер", кажется, 1988-го года, приуроченной к юбилею. Тогда же, кстати, я впервые увидел, как он вообще выглядит. Как личность, он ещё очень долго, до середины 2000-х, оставался для меня практически загадкой. Я не особенно стремился узнавать факты его биографии, не потому, что это было не интересно, но тут можно дополнительно рассуждать о том, как читатель воспринимает автора любимых книг: кому-то важнее представлять автора как реального человека с конкретными чертами характера, внешности, биографии. А бывает так, что автор воспринимается как незримое, неосязаемое Нечто, дух, окружающий сотворённые им миры – ты вроде бы понимаешь, что он человек, но почему-то не пытаешься его "воплотить". Впрочем, о подробностях такого мироощущения теперь рассуждать остерегаюсь: прошло слишком много времени, я слишком сильно изменился, и восстанавливать по памяти детально, как это всё было на самом деле – почти наверняка означает придумать себя заново.
Я пытаюсь сказать, что не помню, воспринял ли тогда "Сказки" как книгу автобиографическую. В чём-то похожую на неё "Тень Каравеллы" прочитал позже, сравнивать было не с чем. Скорее всего, "Сказки" для меня были при первом прочтении книгой о детстве вообще.
В то время как-то не особенно задумывался, насколько связан автор с написанной им "книгой о детстве". В СССР "книг о детстве" писали вообще много, их "удельный вес" в детской литературе" был, как мне кажется, заметно выше, чем сейчас. Книги в значительной степени автобиографичные: "Кондуит", "Путь из тьмы", "Мишкино детство", "Военный дневник человека с деревянной саблей" и другие – они как-то так органично "перемешивались" в моём читательском сознании с книгами "полностью придуманными"… да и те, что считались как бы автобиографическими, всё равно в разной степени соответствовали реальным биографиям. Например, дистанция между "Кондуитом" Кассиля и "Военный дневником" Пашнева, уверен, довольно велика (не говоря уже о таких сложных, запутанных, сомнительных случаях, как книги про бледнолицего индейца Сат-Ок). Насколько помнится, автобиографические книги, написанные не как мемуары, а именно как книги с как бы самостоятельным героем, отстраненным от автора, мною воспринимались не как биографии, а как "обычные" истории. Какая мне была разница, этот мальчишка, герой книги – сам автор в детстве, его знакомый или персонаж, выдуманный от начала до конца.
Я не думал о том, что автор описывает свою жизнь. Наверное, я даже не думал о том, насколько это всё случилось на самом деле, в реальной жизни. Книги от меня этого не требовали. Книга была либо интересной, живой и настоящей – либо нет. У кого-то из читателей всё может быть иначе, но я те времена вообще не думал о личности автора. Не нарочно отгораживался от неё, а просто такая опция не была задействована.
К чему я вообще сейчас об этом рассуждаю? Думаю, восприятие книги значительно меняется, проецируешь ты героя на автора или входишь каждый раз в отдельный, независимый ни от кого мир новой Истории. Очень хочется сравнить такие восприятия, но для этого нужно было бы, как минимум, тогда, в начале 90-х, записывать свои мысли о "Сказках".
А теперь я уверен (но как это проверить?), что книги вроде "Сказок" лучше читать "набело". Не думая о том, что автор списывал героя с себя. Почему? Это сложно объяснить, но попробую. Мемуары вообще иначе работают. Они не рассказывают, не строят в тебе Историю. Они ближе к диалогу с автором, и ты видишь перед собой не просто героя истории, не только того мальчишку, о котором идёт рассказ, нет, ты видишь его через призму времени и личность писателя, который рассказывает о себе. Чем-то это похоже на листание альбома старых фотографий в компании с владельцем этого самого альбома. Дело даже не в том, что тебе известен финал. Там много нюансов, например, есть ещё такой момент, что в мемуарном тексте образ героя распределён в текстовом Времени. Обычная История – это луч, а мемуары – отрезок. Луч открыт, тебе дана личность героя на старте, а всё, что потом – открытая книга. Герой Истории устремлён в будущее, даже независимо от сюжета. А герой мемуаров уже заполнил собой всё пространство от начала до той точки, когда он вырос и написал книгу. Время текста построено иначе, на других принципах. Ну и конечно, читая мемуарный текст, интервью и так далее, ты разрушаешь тот незримый, почти неопределимый Дух, что всё это время витал где-то за границами прочитанных тобою прежде книг.
В общем, я практически уверен, что читая "Сказки Севки Глущенко" впервые, я не задумывался о том, насколько книга рассказывает об её авторе. И это было хорошо. Именно потому, что герой книги – это, прежде всего, ещё один, самостоятельный человек и ещё один мир, о них ты, открывая книгу, не знаешь пока НИЧЕГО. Книга-История создаёт мир, а книга-мемуары всего лишь дорисовывает уже существующий.
Однако я много раз писал и том, что Крапивин, то ли понимая всё, вышеописанное, а скорее – движимый другими, не менее интересными мотивами, всю вторую половину жизни усложнял взгляд в Прошлое. Есть писатели, которые окружают себя ореолом тайны, а Крапивин вместо этого создал пространство "переходных" книг, от полностью мемуарных до тех, где личность реального Владика-Славки смешалась с реальностями книг, снов, воспоминаний до степени, когда уже невозможно очертить никакие границы.
Обычно книги о собственном детстве у писателей стоят отдельно от других сочинений. У Крапивина получилось не так.
Первым по-настоящему масштабным "как бы автобиографическим" опытом была "Тень Каравеллы". Крапивин на вопрос, является ли эта книга рассказом о его собственном детстве или придуманной историей, ответить трудно. И это, я уверен, не нарочное запутывание, не "напускание тумана", не "кокетство"… Но что это? Почему писатель ещё тогда, в 1969 году, то есть, в 30 лет, не мог точно сказать, что в его книге о нём самом, а что – о его друзьях, приятелях, что было в точности так, как описано, что подправлено, а что и допридумано. Наверное, настоящий писатель, отчасти визионер, и не должен пытаться препарировать сложившуюся у него реальность. И Крапивин в прологе к "Тени Каравеллы" как бы предвидит дальнейшее, всё более тесное переплетение реальности и небывшего в своих книгах.
То есть, понимаете, как удивительно: у Крапивина было множество книг "как бы о собственном детстве" – но нет ни одной, в которой он бы по-настоящему, от начала и до конца попытался рассказать только о том, что было "на самом деле", и ничего больше. Я не говорю сейчас о мемуарах, но даже в мемуарах нет-нет да и проскальзывают намёки на то, что "документальность" событий сомнительна, и автор это прекрасно осознаёт и ничуть не раскаивается. Нет, напротив, он предпочитает вернуться и начать "сочинять самого себя" снова и снова, как будто проживая свои жизни во "временной петле". Точнее, это даже не совсем "петля", это Треугольник, где одна вершина – то Прошлое, которые было; вторая – сны о нём и третья – книги. Треугольник этот постепенно расширялся и уплотнялся, и порой хочется даже ввести понятие "Истинного Прошлого", по аналогии с "Истинным Полднем", потому что Истинное Прошлое – это нечто большее, чем доказанные факты, это та реальность, которая является наиболее ПРАВИЛЬНОЙ и поэтому наиболее реальной, а находится она где-то внутри, где-то на пересечении… не знаю, биссектрис или ещё каких-либо прямых причудливого пространства…
…"Сказки" написана спустя 15 лет после "Тени Каравеллы", её герой, Севка, уже не совсем Владик, хотя мы понимаем, что прототип у них один и тот же. О том, насколько эти персонажи близки, можно будет понять в сравнении. Первый книжный "треугольник", мне кажется, сформировался с выходом "Сказок", его вершинами кроме "Тени Каравеллы", стали "Трое с площади Карронад". Конечно, Славка из "Троих" – находится ещё дальше от самого автора, чем герои двух других книг, и о том, что он чем-то похож на автора, мы начинаем понимать, сравнивая историю Славки до встречи с Тимом с историей Севки, а историю Севки – с историей Владика. Цепочки проявляются, треугольник обретает всё более прорастает в реальность…
Сравнивая книги, можно заметить ещё и то, что чем дальше образ героя от "реального" автора – тем он "красивше", "ярче". Герой "Тени" – "книжный", но очень обыкновенный мальчишка. Он вначале не совершает вроде бы никаких ярких дел и с ним не происходит каких-то внешне ослепительных событий и встреч. Обыкновенный, ничем не выдающийся ни внешне, ни внутренне, где-то и чуть трусоватый мальчишка, способный и приврать, и что-то даже и спереть, начитанный, не далеко не вундеркинд; фантазёр, но вроде в пределах обычного.
Севка, герой "Сказок", тоже всё ещё самый обычный мальчишка, мало чем отличающийся от героя "Тени Каравеллы". Он всё ещё не совершает никаких особенных подвигов. Да и приключения, которые выпадают на его долю, всё ещё вполне вписываются в рамки "обычной жизни обычного пацана".
А вот Славка из "Троих с площади" кажется уже другим, ярким, стремящимся в высоту, как луч света. Он как будто тоже срисован с самого автора в детстве, но… уже не такой.
Интересно тут вот что: а на самом ли деле отличаются эти мальчишки? Или мы их воспринимаем иначе, потому что…
Что же случилось, почему при переходе от как бы автобиографических историй к историям полностью вымышленным, герой или наше восприятие так сильно меняется?
Я думаю, дело, во-первых, в структурированности событий, а ещё – в их "подсветке". Цели у книг разные. "Тень Каравеллы" и "Сказки Севки Глущенко" созданы в значительной степени для того, чтобы показать, зафиксировать, сохранить мельчайшие детали Детства. Да, конечно, ещё и чтобы наметить тропинки будущего, конечно, но всё-таки приоритет отдан нюансам, всему тому неуловимому, на первый взгляд несущественному, но которое так жалко потерять навсегда. Эти две книги – тончайшая реставрационная работа с памятью, бережная (если память "чувствует" себя на каких-то местах неуверенно – это тоже нужно отследить и передать многовариантность, зыбкость, ничего не потеряв и не сфальшивив).
Автор движется по своей Истории, прислушиваясь к самым неуловимым шевелениям эфира. Трогает каждую пылинку и выверяет для неё место. Стремясь не к тому, чтобы получились "мухи в янтаре", точные, навечно сохранные, но не живые мумии – а чтобы Память обрела подобие живой и настоящей, реальности. Ему не нужны там триллеры и душераздирающие драмы, коллизии и перипетии, не нужно делать героев какими-то особенно привлекательными для читателя, не нужно так выстраивать сюжет, чтобы книжка читалась запоем.
А с Славкой всё уже немного иначе. Вроде бы такой же, ничем особенно не примечательный герой начинает выглядеть по-другому. Почему? Он не храбрее, не умнее, не талантливей, не… Он такой же – но его жизнь структурирована в Историю. Образ Славки строится иначе. От него. Не от деталей, не от его детства, а именно от него, как героя. В Славке находится средоточие книги. Он её абсолютный центр (точнее, один из двух, второй Тим). Это во-первых.
Во-вторых, конечно, сюжет. Сюжет в "Троих с площади" имеет на порядок большее значение, и потому направляет, как магнитное поле, наше восприятие. Характеры начинают выглядеть по-другому в поле действия сюжета. Хаотично рассыпанные дипольки создают иную магию.
В-третьих, "подсветка". Это такая штука, которую непросто объяснить. Заключается она, как мне думается, в намерениях автора. Когда рассказчик именно что хочет показать нам героя интереснее и лучше. И нет, рассказчик не будет врать, искажать факты и пропускать неприятные моменты. "Подсветка" – это такая еле уловимая штука, она проявляется в мелочах, в интонациях, в ракурсах… Часто автор сам не осознаёт, что он делает, важно отношение автора, но случается и так, что "подсветка" работает даже и вопреки авторской воле.
Вы, может быть, удивитесь: что же, получается, Крапивин нарочно хотел показать Славку лучше, чем самого себя?!
Не в этом дело. Во-первых, не "лучше". "Подсветка" – это не совсем про "лучше". Дело вот в чём. Когда Крапивин описывает самого себя, пытаясь быть предельно точным в мелочах – это одно. А когда он хотя бы чуточку ОТСТРАНЯЕТСЯ от героя-себя, создаёт своего "двойника", вроде бы очень похожего, но всё-таки ДРУГОГО – он, автор, подсознательно начинает относиться к герою не совсем так, как к себе. Это происходит уже даже тогда, когда герою дано другое имя. Это другой, отдельный человек. Не я–в-детстве, кто-то очень похожий, но – не я.
Вот Севка. Автор лишь чуть-чуть изменил имя, ещё сдвинул события от собственного детства, то есть, история в "Сказках Севки Глущенко" оказалась ещё дальше от реальной автобиографии, чем в "Тени Каравеллы". И всё-таки её герой очень похож на автора в детстве, каким мы могли бы его представить. Такая же мама, такие же реалии, школьные и дворовые, похожие фантазии, заботы, проблемы, радости… Но что-то очень сильно поменялось. Интонация книги другая. Совсем другая, понимаете? И Севка уже только из-за этой интонации кажется чуть-чуть более… даже не знаю, как сказать… чуть-чуть более осветлённым, "более крапивинским", чем Владик! Бред, скажете вы? А вот.
И нет, дело вовсе не в том, что "Тень" написана от первого лица, а "Сказки" – от третьего. Множество других книг от первого лица, да тот же "Самолёт" или "Бабушкин внук" – они так же "осветляют" героя. А, например, продолжение "Сказок", "Трофейная банка", наоборот, возвращает к автобиографической, "холодноватой" интонации.
…Что вообще происходит, что творится? Почему так гуляет восприятие героя читателем? Тут интересно почитать рассуждения о "лирическом герое":
"Лирический герой европейского романтизма находится в предельном совпадении с личностью автора-поэта (как «задушевная» и концептуальная правда авторского самообраза) и в то же время — в ощутимом несовпадении с нею (поскольку из бытия героя исключается все постороннее его «судьбе»). Другими словами, этот лирический образ сознательно строится не в соответствии с полным объёмом авторского сознания, а в соответствии с предзаданной «участью». <…> Лирический герой, как правило, досоздаётся аудиторией, особым складом читательского восприятия, тоже возникшим в рамках романтического движения" - https://ru.wikipedia.org/wiki/Лирический_герой
Крапивин варьирует в образах персонажей соотношения романтического и реалистического, в зависимости от того, что он показать в своём тексте, меняются акценты, меняется "исключаемое постороннее". Когда Крапивин хочет предельно точно показать себя самого, он делает именно это: показывает себя самого, беспристрастно и чуть-чуть холодновато. Когда же он чуть отстраняется, и герой истории, вроде бы всё тот же автор-в-детстве, становится в глазах самого автора Другим, не совсем собою…
Отстранение и остранение порождают эмпатические связи, автор начинает относиться к персонажу, как живому-Другому, дорожить им, любить его – и всё это будет несколько иначе, чем если бы автор писал точно и конкретно о себе, о своём Я. Любить Другого интереснее, чем себя, потому что он как бы уже с одной стороны новая, независимая от тебя личность – и всё равно очень-очень близок.
…Нужно ли автору любить своих персонажей, спросите вы? Это зависит от типа литературы. Если книга создаёт (пытается) живую реальность – то да. Автор обязан любить даже злодеев. Ну, как "любить" – даже в злодее автор должен чувствовать какую-то частицу самого себя, иначе получится пустышка.
…Есть ещё в-четвёртых. Я назвал сосредоточение на герое, сюжет и подсветку. Четвёртое – это появление в Истории Друга. В каком-то смысле, это тоже относится к сюжету, но я бы выделил отдельным элементом. Друг появляется и в "Тени Каравеллы", и в "Сказках", но как по-разному он влияет на героя.
В "Тени Каравеллы" образ друга очень сильно отличается от того, каким он будет потом почти во всех более поздних книгах. Там это Павлик, такой старший товарищ, обыкновенный и привычный, который раскрывается для Владика постепенно. Это более типичный для детской литературы образ, когда человек, с которым ты был знаком и раньше, в неких обстоятельствах раскрывается с неожиданной, хорошей стороны. Но дальше, в других книгах Друг почти всегда будет являться вспышкой, ударом, чудом. И – чаще всего – Незнакомцем. Иным. Очень сильно отличающимся, выделяющимся, выбивающимся из обычности мира.
У Крапивина более яркий, чем сам герой, друг вообще принципиальный момент в книгах. Я не раз писал об этом, не буду расписывать подробно снова. Более яркий Друг не просто "тянет" за собой героя, он задаёт вообще пространство позитивного напряжения, герой книги, часто "ниже" своего друга, но интересно тут то, что сила, чистота и яркость Друга не тяготят героя, не подавляют, не приводят к зависти и ревности. Сам принцип стремления к кому-то (чему-то) более высокому, чем ты, распространён в литературе, обычно это некий мастер, наставник, учитель. У Крапивина же этот яркий герой – такой же, каким ты мог быть и сам, но в ином, более чистом и светлом мире. Он и появляется тоже в луче света из Неведомого, внезапно, необъяснимо, таинственно. Как будто реальность разорвалась… Яркость, тайна и зыбкость явленного тебе… Как сон…
Много позже Крапивин напишет о неверности, зыбкости образа этого Другого, рассказывая о Генчике. Как это всё происходит? Вроде бы просто: ребёнок ищет в нашей реальности что-то, что с одной стороны близко ему, похоже на него самого – но одновременно и лучше, и ярче, необычнее. А ещё – важна Тайна. Сама по себе чудесность явления. Кто-то будет "дружить" с выдуманным другом-невидимкой, кто-то увидит в настоящем человеке все эти черты, и вначале даже не осознает, что случилось, почему возникло такое притяжение. Собственно, так часто и случается в детстве – мы пробегаем мимо волшебного, лишь краем сознания отмечая вспышку… и уже потом, где-нибудь во сне, отчаянно тоскуя, вдруг открываем правду: мы пробежали мимо Чуда.
На самом-то деле, чаще всего ничего особенного и было. То, что мы приняли за Чудо – было лишь наваждением, желанием Чуда. Причудливая игра света и тени показали на необычное в обыденном, странное в обыденном… Но так хотелось верить…
Интересно то, что нельзя же сказать, что всё это был только обман, иллюзия. Это был шанс. Да, конечно, настоящего Чуда вот так просто, как это показано в книгах, мы скорее всего не получили. Но мы могли ухватиться за него, за эту вспышку, и уже своей волей, своими усилиями помочь её стать реальностью.
Так вот, собственно об этом и все книги Крапивина. Когда говорят, что "так не бывает" – не правда. Бывает так, что нам дали шанс. Приоткрыли дверь. Луч света на миг вспыхнул в окне, а дальше – всё зависело от нас… ну, может, не всё, но многое.
И я сейчас о том, как работает структурирование образа героя – сюжетом. Как явление Друга, яркого Другого – меняет казалось бы совершенно одинаковых персонажей. Чем сильнее этот "удар" – тем больше меняется герой. В "Тени Каравеллы" друг героя – практически такой же обычный, как сам герой. В "Сказках Севки Глущенко" Юрик кажется более ярким, чуть-чуть нереальным – отчасти в силу каких-то личностных качеств, но также из-за обстоятельств знакомства, и ещё потому, что случилось расставание и идеализация – в расставании мы часто готовы видеть других лучшими.
Подробнее https://alfare.livejournal.com/1057852.html?m...
"Сказки Севки Глущенко": Треугольник времени
2022-06-18 01:07:38